первобытных гоминид сопровождался высвобождением части их активного
времени от хозяйственной деятельности, а это ослабляло эффект сиюминутной
нужности производственных отношений гоминид. Но сама целостность
сообществ гоминид к моменту “ашельской революции” уже миллион лет
обеспечивалась отношениями, связанными с технологическим образом жизни,
т.е. древней формой производственных отношений. Рост производительности
труда, строго говоря, снижал впечатление нужности этих производственных
отношений, поскольку в свободное время они не имели никакого
практического воплощения. Производственная нужда гоминид друг в друге
слабела, а их сообщества в принципе должны бы были распасться, утратить
свою технологию и вернуть гоминид в животное состояние.
На наш взгляд, для предотвращения такой угрозы первобытный социум
стихийно нашел средства социализировать свободное время своих членов с
целью поддержать свою нормальную целостность. Это сопровождалось
развитием у ранних гоминид потребностей в общении непроизводственного
характера. Общение подобного рода дополняло обычные производственные
отношения, актуально функционирующие лишь часть активного времени гоминид
(при производственных процессах). В целом все активное время гоминид
могло быть заполнено различными формами коммуникаций: производственными
(необходимыми для производства жизни и интеграции социума) и
непроизводственными (необходимыми для интеграции социума, а в конечном
счете для успешного производства жизни).
Развитие непроизводственных форм общения, приведшее к формированию
вторичной непроизводственной структуры общества, не было результатом
каких-то “изобретений” и т.п. У животных существуют некоторые формы
поведения, которые, если предположить, что ими обладали и гоминиды, могли
развиться в непроизводственные формы общения. У животных этого не
происходит, поскольку их образ жизни не порождает тех потребностей в
непроизводственном общении, которые возникли у гоминид вследствие роста
производительности их труда. Рассмотрим биологические предпосылки
социальных форм поведения первобытных гоминид, которые легли в основу
вторичных общественных структур и связанной с ними духовной культуры.
Многие животные имеют средства коммуникации, обнаруживающие сходство с
элементарной формой человеческого языка. Эксперименты с шимпанзе,
ближайшим родственником человека, показали, что этот примат способен
усваивать человеческий язык жестов — амслен, что послужило подкреплением
гипотезы о жестовой форме первого языка гоминид, поскольку последние
вполне могли иметь способности родственных им шимпанзе. Пережитки языка
жестов широко представлены у современного человека (непроизвольная
жестикуляция при разговоре), что может объясняться древней связью центров
управления речью (зоны Брока и Вернике левого полушария головного мозга)
с центром управления правой рукой в левом полушарии. Связь объясняется
тем, что первоначально речевые центры обслуживали жестовый язык, а затем
приспособились к управлению устной речью. Поскольку речью и правой рукой
у человека ведает левое полушарие (у правшей), признаки подобной
функциональной асимметрии головного мозга (в частности, признаки
праворукости) могли бы свидетельствовать о начале процесса возникновения
(или даже нейро–физиологического закрепления у австралопитека умелого)
языка жестов. Н.Тот, анализируя индустрию из Кооби–Фора, 1,9–1,4 млн. (в
основном это индустрия карари, 1,65–1,25 млн., синхронная раннему
человеку прямоходящему), обнаружил, что ее создатели были
праворукими, что может быть древнейшим свидетельством существования
языка жестов у гоминид. Начало процесса, впрочем, может восходить к
финальному австралопитеку умелому, поскольку у гоминида KNM–ER 1470
(менее 1,82±0,04/1,6±0,05) отмечено развитое поле Брока. Причины и время
перехода к устной речи у человека прямоходящего не ясны, однако, процесс
завершился уже 0,73 млн. лет назад, о чем свидетельствует появление
знакового творчества, датированное этим временем (см. Приложение).
Конкретный ход генезиса языка жестов у гоминид пока не ясен. Из опытов
с шимпанзе известно, что наилучшим образом они усваивают язык жестов,
когда их пальцы просто складывают в нужный знак. Можно лишь гадать,
не передавали ли древние гоминиды аналогичным образом технологические
навыки, и не привела ли подобная практика к жестовому языку. Генезис
звукового языка также проблематичен. Во всяком случае, его нельзя
объяснять производственной необходимостью — например, охотничьей,
поскольку этологически близкие гоминидам-охотникам хищники охотятся молча
(например, гиеновые собаки).
С социально–философской точки зрения, основную функцию языка можно
видеть в его способности социализировать свободное время
непроизводственным способом. Так, австралийские аборигены проводят
свободное время в обыденных разговорах (сплетнях), что, несмотря на
внешнюю невыразительность подобного способа общения, позволяет заполнить
свободное время социальными связями.
Весьма вероятно, что генезис языка имел отношение к первой известной
форме религиозных представлений - мифологии. Как показал А.Леруа–Гуран
статистическим методом (современную статистику см. в Приложении), в
верхнепалеолитическом франко–кантабрийском изобразительном искусстве (как
в наскальном, так и в мобильном искусстве малых форм) существовало
поразительное однообразие сюжетов. В течение 20000 лет (от ориньяка I до
мадлена VI) западноевропейские кроманьонцы рисовали основную композицию,
состоящую из фигур лошади, бизона (или быка) и горного козла (или
замещающих его оленей, мамонта), которую сопровождали некоторые другие
(обычно крайне редкие) животные, а также редкие антропоморфы и весьма
многочисленные знаки. Это сюжетное однообразие А.Леруа–Гуран совершенно
справедливо объяснил крайней стабильностью стоящих за ним идеологических
представлений, которым могли отвечать только мифологические. Мы показали
(см. Приложение), что между франко–кантабрийским искусством верхнего
палеолита и мобильным искусством среднего и нижнего палеолита существует
глубокое генетическое родство. Это позволяет датировать возникновение
открытой А.Леруа–Гураном мифологии временем появления первых
доверхнепалеолитических памятников мобильного искусства, древнейший из
которых — Странска скала (Брно, Южная Моравия, Чехия, преашель,
Гюнц/Миндель II, меньше или равно 0,73 млн.).
Верхнепалеолитические создатели мифологической живописи, несомненно,
обладали вербальным языком, поскольку достоверный глоттохронологический
возраст древнейшего известного праязыка — ностратического составляет не
менее 15000 лет (этот возраст эквивалентен примерной радиоуглеродной дате
в 13000, что соответствует концу французского мадлена IV). Однако возраст
праязыка современного человека, наверняка, близок возрасту его появления,
т.е. не менее 200000 лет. Родство франко–кантабрийской мифологии,
существование которой предполагает язык, с мифологией среднего–нижнего
палеолита дает основание предполагать, что древность вербального языка не
уступает возрасту нижнепалеолитического искусства — 0,73 млн. лет.
Более того, как показали А.Маршак и Б.А.Фролов,
верхнепалеолитическое знаковое творчество, в том числе и
франко–кантабрийское, отражает существование лунного календаря (А.Маршак)
и арифметического счета (Б.А.Фролов). На наш взгляд, характерные для
франко–кантабрийского искусства парные знаки (например, прямоугольник +
ряд параллельных черт, и т.п., см. Приложение) выражали календарные
пометки (лунный месяц + количественное пояснение к нему). Парные знаки
франко-кантабрийского типа известны уже в нижнем палеолите, что позволяет
датировать возникновение лунного календаря и арифметического счета
возрастом мобильного искусства — 0,73 млн. Связь мифологии с календарем
не может удивлять, поскольку, например, у австралийских аборигенов
мифологические ритуалы имеют календарную привязку
Комментариев нет:
Отправить комментарий